| 10 сентября 1854 года пластуны прибыли в Севастополь, уже действовали при фланговом движении наших войск к Бахчисараю для занятия позиций по р. Каче, а 13 октября часть их участвовала в сражении при взятии четырех неприятельских редутов близ Балаклавы. Это было первое крупное сражение, в котором пластуны резко выделились из рядов русских войск по своим боевым приемам и обратили на себя всеобщее внимание. Меткие и рассчитанные выстрелы их, лучших по тому времени, нарезных штуцеров (русская пехота того времени была вооружена в основном гладкоствольными ружьями. — Прим. ред.) расстраивали и осаживали не приятельских стрелков. Пластуны, как стрелки и застрельщики, не нашли равных себе противников. Тут же они
выказали и свою кавказскую сноровку при столкновении с кавалерией. В то время как 120 пластунов, двигаясь против одной из батарей в качестве застрельщиков впереди цепи Владимирского пехотного полка, рассыпались в лощине, покрытой мелким кустарником, — на них был двинут полуэскад
рон лучшей французской кавалерии. Французы с обнаженными саблями поскакали против пластунов в карьер, ожидая, вероятно, встретить обычный прием в виде каре; но пластуны, согласно своим кавказским приемам, не стали строиться в кучки и приняли неприятеля врассыпную; присевши на одно колено, каждый из пластунов выстрелом с колена положил наскакавшего на него всадника; оставшиеся в живых французы, не сдержавши лошадей, пронеслись в промежутках между пластунами, окончательно расстроились и растерялись; немногим из них удалось ускакать назад. Тогда бросился на пластунов другой полуэскадрон, но и его постигла та же участь; французы были частью истреблены, а частью взяты в плен. И при этом оказалось, что в оба раза пластуны не потеряли ни одного убитого; немногие из них были только слегка ранены. Так помогла им их кавказская военная сноровка, выработанная в борьбе с черкесами.
Но настоящее поле деятельности черноморских пластунов было под стенами Севастополя. Так как при осаде Севастополя боролись две многочисленные армии на очень близком расстоянии одна от другой, то передовая аванпостная служба здесь была самой тяжелой и опасной. С каждым днем неприятельские траншеи подвигались все ближе и ближе к городу, возводились новые батареи, велись мины (т.е. закладывались пороховые заряды под укрепления. — Прим. ред.), — и за всем этим приходилось следить пластунам там, где это входило в линию их расположения. Чтобы воспрепятствовать неприятелю в работах, из Севастополя на спорные пункты высылались русские войска, выходившие вперед нашей артиллерийской линии, а впереди этих войск, в свою очередь, действовали пластуны. Таким образом, пластунская служба была здесь, так сказать, передовой даже в передовых отрядах. Этого мало. Высылавшиеся на передовые позиции войска переменялись и обновлялись, а пластуны бессменно находились на позициях и служили постоянным авангардом для сменявшихся войск. «По мере того, — говорит генерал Попко, — как осаждающие подвигались ближе и ближе к Севастополю, как боевое поле между воюющими сокращалось, передовая служба пластунов становилась все труднее. Они устраивали свои ложементы (стрелковые окопы. — Прим. ред.) менее, чем на половину ружейного выстрела от неприятельских стрелковых закрытий и батарей, так что смена, засевшая в ложементы ночью, не могла выйти из них до следующей ночи, а иначе была бы мгновенно перебита. Даже и под покровом ночи смены достигали ложементов не иначе, как ползком. Зато и пластуны держали в том же безвыходном положении неприятельских стрелков. Особенно же навыкли они метить в амбразуры, лучше сказать, во всякие отверстия неприятельских батарей, и убивать артиллеристов, чем значительно облегчали трудное положение наших батарей, засыпаемым сильнейшим, подавляющим огнем неприятельской артиллерии огромных калибров. В это тяжкое время бившимся на позиции казакам приходилось по целым суткам довольствоваться каким-нибудь сухарем и нередко терпеть жажду; приходилось с вечера обмокнуть, к утру обмерзнуть и не скоро дождаться очереди обогреться и осушиться. Боевые потери в людях происходили ежедневно; стихийные влияния и лишения бивака (лагеря. — Прим. ред.) брали свои жертвы. К концу зимы 1855 года число людей в обеих батальонах сократилось настолько, что они не могли уже составить и одного полного батальона. Но нравственное настроение было сильное, боевой дух рос, что доказывалось такими испытаниями, как, например, следующее. В ночь на 5 апреля 1855 г. впереди четвертого бастиона пластуны по обыкновению занимали передовые ложементы, а за ними, во второй линии резервных ложементов, была расположена рота Екатеринбургского пехотного полка. Неприятель вел под четвертый бастион мину, но, дойдя с ней только до первой линии наших ложементов, решился взорвать ее, потому что заметил с нашей стороны контрмину. Взрыв последовал в сказанную выше ночь и был так силен, что все пространство впереди четвертого бастиона и самый этот бастион содрогнулись несколько раз, как бы от ударов самого жестокого землетрясения. Взлетевшими на воздух глыбами земли и камнями обдало все ложементы, а особенно досталось ближайшему к взрыву, крайнему ложементу пластунской линии. В то же мгновение осаждающие распорядились по всем ближайшим своим линиям открыть сильнейший ружейный и артиллерийский огонь, причем пущены были в ход и боевые ракеты. Казалось, неприятель хотел соединить все ужасы пиротехники в одну внезапную картину, чтобы окончательно ошеломить четвертый бастион. Роте, бывшей в резервных ложементах, представились все признаки наступающего штурма, и она отступила на бастион, где, вследствие этого, забили тревогу и стали готовиться к отбитию приступа. Не видя, однако, пластунов, и не получая от них известия, обеспокоились насчет их участи. Хорунжий Макар Шульга (произведенный из пластунов) решился добраться до их ложементов, несмотря на метель штуцерных пуль. Возвратясь, он донес, что в пяти ложементах пластуны на своих местах и шибко ведут перестрелку, а крайнего, шестого ложемента, возле которого последовал взрыв, он не мог заприметить и полагает, что его совсем засыпало землей от взрыва. Вторично сделанное дознание показало, что и в крайнем ложементе люди целы; что после взрыва их действительно присыпало было землею и надало им работы расчищать свое закрытие пригоршнями и шапкцми, но как только они немного оправились и приметили, что неприятельские стрелки бросились занимать воронку, то начали выбивать их оттуда усиленным огнем и до сих пор еще не допустили ни одного смельчака прочно там усесться; но что у них патроны уже на исходе. Тогда послали к трем молодцам, так хорошо распоряжавшимся в своем потрясенном и засыпанном закрытии, подкрепление из четырех пластунов и патроны; исход был тот, что неприятельские стрелки, несмотря на все их усилия, не были допущены занять воронку и оставили в ней кучу своих убитых»7.
Держась обыкновенно впереди батарей на самых крайних позициях и ложементах, участвуя в секретах, дозорах и разведках по осадным работам союзников, пластуны возвращались на бастионы лишь для кратковременных передышек; здесь же они находили иногда горячую пищу, которая готовилась в городе и приносилась отсюда на бастионы. Целые ночи дежурили затем казаки на самых опасных передовых пунктах, зорко следя за всем, что происходило на передовых позициях неприятеля. По слуху, припавши ухом к земле, они определяли вновь начинавшиеся работы и направление, в каком они велись; а если слуха оказывалось недостаточно, то ухитрялись под покровом ночи пробираться к самому месту работ, наблюдали, как неприятель землю копал, куда он выносил ее, как устанавливал пушки и пр. Таким образом, ни одна батарея не устраивалась у союзников, ни одна траншея не была у них выкопана, ни одно поступательное движение в этом отношении не укрывалось от бдительных пластунов. Ползая на разведки, пластуны, не стесняясь, захватывали с собой все, что плохо лежало у неприятеля. Однажды они взяли в плен передовой неприятельский пост как раз в то время, когда неприятели сидели за горячим супом; пластуны при этом захватили не только весь пост в полном составе, но и два котла супу и потом дома «чужими пирогами своих родителей поминали», т.е. угощали пленников их же собственным супом. Когда в первое время осады Севастополя передовые караулы и редуты союзников не позволяли видеть расположение неприятельских сил и судить о намерениях противников, то пластунам поручено было проникнуть в неприятельский стан. Мелкими партиями пробрались они незамеченными сквозь передовую цепь, затем так же удачно прошли вторую линию более усиленных уже караулов, наконец, обошли даже резервы с артиллерией, и, высмотревши хорошо расположение главных сил неприятеля, их складов, парков, бараков, пехоты, кавалерии и артиллерии, пробрались затем назад совершенно другими путями, потерявши только одного человека, но зато доставивши массу полезных сведений. Когда около того же времени явилась нужда в уничтожении сена, заготовленного севастопольцами, но попавшего в руки неприятеля, то пластуны, по предложению главнокомандующего, взялись сжечь эти запасы сена. В первую же благоприятную ночь, при благоприятном ветре, двадцать казаков под командой урядника Демьяненко переправились через речку Черную и устроили здесь засаду, пославши трех пластунов к сенному складу. Пробравшись ползком между неприятельскими караулами, посланные пластуны проникли внутрь склада и, зажегши таким образом изнутри село, поползли обратно и затем бросились бежать на глазах французов мимо засады. Французы в свою очередь пустились преследовать беглецов, но едва убегавшие минули засаду, как раздался отсюда дружный залп, ошеломивший французов. Пользуясь этим временным замешательством многочисленного неприятеля, пластуны вовремя успели без всяких потерь отступить, надевши на кусты свои шапки. Между тем, пока горело сено, в французском войске поднялась тревога, выдвинуты были вперед даже резервы идол-го затем раздавались ружейные выстрелы по висевшим на кустах шапкам, пока неприятели не разобрали, в чем было дело. Чтобы судить вообще о характере и особенностях аванпостной пластунской службы при обороне Севастополя, нелишне будет привести следующую сухую выдержку из послужного списка есаула Даниленко, приобревшего во время севастопольской войны громкую известность своими пластунскими действиями.
«Есаул Даниленко был командирован с 3 октября 1854 года к восьмому пешему батальону, находившемуся в городе Севастополе в действующей армии, где с 5 ноября поступил с командою пластунов в распоряжение начальника четвертого отделения оборонительной линии контр-адмирала Истомина; 24 ноября сделал вылазку с десятью пластунами на Сапун-гору, где захватил в плен вооруженных англичан шесть
человек; 14 декабря, за усилием команды пластунов 55 шту-церниками, поручен ему передовой пост против хутора Флотского № 42 экипажа и Георгиевского порохового погреба, для воспрепятствования неприятельским работам, которые действиями его команды остановлены, причем в разное время захвачено пластунами в плен англичан и французов четырнадцать человек; 17 декабря там же, при обходе с семнадцатью пластунами, встречена была ими неприятельская партия до ста человек зуавов (колониальные части французской армии, набиравшиеся в основном из туземцев. — Прим, ред.), намеревавшаяся захватить наш секрет, которая была им отбита; за отличную храбрость назначен ему 17 февраля 1855 года главнокомандующим южной армией орден св. Владимира 4 ст. с бантом, каковое назначение Высочайше утверждено; в ночь с 11 на 12 февраля 1855 г., при нападении французских войск на устраиваемый Волынский редут, он с командой пластунов открыл первое движение неприятеля, участвовал в отражении его и ранен в обе руки штыками; за отличие в сем деле Высочайшим приказом 28 мая 1855 года произведен в войсковые старшины, а от их Императорских Высочеств великих князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича пожаловано ему сто рублей сереб.; с 7 марта 1855 года, поступив под начальство генерал-лейтенанта Хру-лева, он находился с командою пластунов 10 марта в деле с неприятелем при отбитии неприятельских траншей против Камчатского укрепления, и за отличие в сем деле назначена ему главнокомандующим армией золотая шашка с надписью "за храбрость", каковое назначение Высочайше утверждено; с 10 же марта находился он с командою пластунов и охотников на аванпостах впереди укреплений Малахова Кургана и Камчатского; за труды и отличия назначено ему главнокомандующим армией 150 руб. сер. из экстраординарной суммы, каковое назначение Высочайше утверждено и с тем вместе Всемилостивейше ему пожаловано еще 150 руб. из Государственного Казначейства; с 1 июля приказом генерал-лейтенанта Хрущева по левой половине оборонительной линии он назначен траншей-майором, где с командою пластунов и охотников делал вылазки 6-го июля на Зеленую гору для срытия двух неприятельских ложементов; 21 июля против штурмовой батареи, для уничтожения ближайших неприятельских транше и, причем захватил тридцать железных рогаток (заграждений. — Прим. ред.); 26 июля в стычке с неприятельским секретом взял в плен английского штаб-офицера и одного рядового; 17 августа в вылазке против батареи Прокофьева разорил неприятельскую траншею и забрал шанцо-вый инструмент; 19 августа сделал вылазку против батареи Жерве; 22 августа имел аванпостную стычку пред третьим отделением оборонительной линии; за отличие назначен ему главнокомандующим орден св. Анны 2-й ст. с мечами, каковое назначение Высочайше утверждено. Во время усиленной бомбардировки, начавшейся с 4-го августа, он постоянно был с командой в назначенном месте и 27-го того же месяца участвовал в отражении штурма от третьего бастиона, а при отступлении от оного войск контужен от разрыва бомбы осколком в правое плечо и камнем в живот; по особому засвидетельствованию начальника 3-го, 4-го и 5-го отделений оборонительной линии города Севастополя генерал-лейтенанта Хрулева, во всех случаях он отличался мужеством, распорядительностью и самоотвержением».
Нужно заметить, что в этот краткий перечень одиннадцатимесячной службы пластунского офицера вошли далеко не все деяния и случаи, выпадавшие на долю пластунов под Севастополем.
Здесь каждый шаг пластуна сопровождался такого рода мелочами, не укладывавшимися обыкновенно в рамки послужных списков, и заурядностями, от которых так и веют присутствие духа, находчивость и самоотвержение. Однажды, в последних числах ноября 1854 года, командир 2-го пластунского батальона Головинский шел в сопровождении казака станицы Екатеринодарской Степана Назаренко по бастионной траншее в город. Заметивши полет бомбы, Головинский мгновенно остановился и нагнулся, прислонившись к траншейной стенке; то же, по приказанию командира, сделал и шедший сзади его Назаренко. Бомба упала на откос траншеи, рядом с Назаренко, и скатилась ему на спину, не разорвавшись, так как фитиль ее еще не догорел. «Она уже на меня взлезла, ваше высокоблагородие», — раздался вдруг за спиной Головинского голос его ординарца с таким спокойным и невозмутимым тоном, которым он как бы спрашивал своего i шчальника, что же прикажет последний дальше делать с бомбой. Головинский, по его словам, почувствовал, что у него дыхание захватило, и он едва мог проговорить: «Не шевелись». Казак в точности исполнил это приказание командира, не изменил своего положения, не шевелился, не дрогнул пред лежавшей на спине смертью, — а бомба, как бы желая отли-чить пластунское мужество и присутствие духа, пошевелившись, свалилась со спины на землю и не разорвалась, так как попала фителем в лужу. Назаренко считался самым заурядным, ничем не выдававшимся из ряда других пластунов. [Еще более поразительный случай был с другим пластуном — урядником 8-го батальона станицы Пашковской Самсоном Полянским. На одной из ночных вылазок против неприятеля Полянский был ранен штыком в живот и взят французами в плен. Рана в живот производит обыкновенно самые ужасные страдания; при ней не бывает кровотечения и снаружи рана гак сильно засасывается, что ее трудно бывает заметить, но што живот вздувается и при малейшем движении раненый испытывает сильнейшие боли. Несмотря, однако, на такой характер раны, Полянский не захотел идти в госпиталь, да еще «в неприятельский»; он даже не подал вида французам, что ранен и, скрывая это, переносил жестокие страдания без стона и малейшего обнаружения боли, принуждал себя стоять или ходить в такие минуты, когда даже лежать смирно было не по силам. По словам Полянского, он залепливал обыкновенно свою рану мякишем хлеба на счет своего дневного пропитания, стягивал живот башлыком и настолько вообще оправился при этом своеобразном лечении, что впоследствии отбыл шестимесячные крепостные работы в Тулоне. Это уж был героизм не минуты, хотя, разумеется, и не без ложного представления о человечности неприятеля (т.е. пластун мог опасаться, что французы добьют раненого. — Прим. ред.), а может быть, и в силу малорусского пластунского упорства: «не хочу вашей помощи».
Таким образом, и под Севастополем служебная деятельность пластунов отличалась тем же партизанским характером, какой она носила на родной Кубани, в борьбе с черкесскими племенами. Но здесь, в виду сильных и хорошо вооруженных союзников (воевавших против России. — Прим. ред.), пластунская служба была несравненно сложнее и многотруднее, чем на родине; здесь пластуну приходилось проделывать под выстрелами неприятеля и часто буквально-таки под самыми дулами неприятельских пушек и ружей все то, что привык он делать на разведках в черкесских землях при более благоприятных, хорошо знакомых и привычных условиях, И пластун стойко и исправно нес свою службу, выполняя наиболее рискованные планы и поручения начальства и с одинаковым мужеством и искусством сражаясь как в одиночку, так и в колоннах, сплошною массою. Вот еще два весьма характерные случая пластунской службы под Севастополем.
Четвертый бастион, на котором служили пластуны, дальше других укреплений выдавался в черту неприятельской осадной позиции и поэтому нес больше потерь, чем другие укрепления. Особенно сильно вредила ему неприятельская мортирная (мортиры — орудия, ведущие навесной огонь, предшественники минометов. — Прим. ред.) батарея, устроенная в земле на расстоянии всего на штуцерный выстрел от батальона. 28 ноября, когда было заключено на несколько часов перемирие между воюющими сторонами для уборки убитых тел, главнокомандующий князь Меньшиков и начальник Севастопольского гарнизона граф Сакен прибыли на четвертый бастион. Возник вопрос о причинах больших потерь на четвертом бастионе. Вице-адмирал Новосельский указал на подземную неприятельскую батарею. Началось общее обсуждение способов, с помощью которых можно было бы уничтожить батарею, но ничего подходящего не было найдено. Тогда присутствовавший при этом совещании начальник пластунов Головинский заметил, что просто надо пойти и взять батарею. «А сумеете ли вы это сделать с вашими казаками?» — спросил его граф Сакен. Головинский ответил утвердительно. Вечером того же дня составился отряд охотников из 390 казаков, 50 моряков и около 100 человек солдат. В полночь пластуны, по приказанию Головинского, поползли по направлению к неприятельским траншеям и высмотрели расположение караулов. При глубокой тишине и со всевозможными предосторожностями они повели отряд в обход неприятельских караулов. Когда охотники подошли к траншее, то, после дружного залпа по неприятельской цепи, бросились в траншею, а затем и в батарею. Пока поднялась тревога по ближайшим неприятельским линиям, были заклепаны три больших медных мортиры. Заметивши это, урядник-пластун Иван Герасименко, силач, имевший более аршина в плечах, сказал: «Жаль, братцы, так добро портить, возьмем лучше себе», и, поднявши одну из трех незаклепанных еще мортир, выбросил ее на верх траншеи. Его примеру последовали и другие. Таким образом, охотники, отступая на бастион, захватили с собою три мортиры; кроме того, были взяты 14 пленных и в числе их один полковник и один поручик, а также ружья, одежда, ранцы и пр. Отряд быстро отступил на бастион, выдержавши ужасный ружейный огонь уже у рва четвертого бастиона. Казаки потеряли 8 человек убитыми и 5 ранеными; из первых три пластуна были убиты в первой свалке в траншее и там остались. На другой день казаки, однако, заметили из ближайшего к неприятелям ложемента проделку со стороны своих цивилизованных противников, глубоко возмутившую пластунов. К траншейной стенке был приставлен спиной убитый накануне в свалке пластун Ерофей Кобец с таким расчетом, что казаки, стреляя по траншее, по необходимости должны были расстреливать своего убитого товарища. Между тем и вызволить убитого не было никакой возможности, так как пули сыпались градом из неприятельской траншеи. Тогда пластуны дождались ночи и, привязавши молодому пластуну Порфирию Семаку к поясу длинную веревку, велели ему ползти к неприятельской траншее и привязать ее к ногам убитого товарища; вслед за Семаком был послан другой пластун, на обязанности которого лежало подтаскивать веревку и заменить Семака в случае, если бы этот последний был убит. К счастью, Семак благополучно избежал неприятельских выстрелов и буквально-таки под дулами неприятельских штуцеров привязал к ногам покойника веревку. Далеко за полночь возвратились обратно оба посланных пластуна; затем осторожно, хотя и не без запинок, был притянут убитый и выставленный на позор сотоварищ к казачьему ложементу.
|