Вынесенная в заголовок строчка из лермонтовского «Бородино» дана нами с вопросительным знаком, хотя у самого поэта и лихого командира казачьей сотни в этом была более или менее определённая ясность. Достаточно вспомнить, к примеру, проникновенное описание поединка купца Калашникова с царским опричником. Но сегодня, когда усиливается интерес к духовному наследию наших великих предков и предпринимаются попытки возродить традиции русской рукопашной схватки, полной ясности, что же она собой представляла, нет. Происходит это во многом из-за некритического подхода к источникам, особенно таким специфичным, как источники устного происхождения. Данная статья представляет собой попытку сопоставления народных представлений о ратном ремесле с реальной действительностью на примере исторической картины мира кубанского казачества.

Наиболее опоэтизирован народной историей образ атакующей казачьей конницы. И это не случайно, поскольку кавалерия ряд столетий оставалась могучим и мобильнейшим родом войск. Недаром маршал Г.К.Жуков называл его романтическим. Действительно, история, героика, романтика тесно переплетаются, когда речь заходит о скачущей с обнаженными шашками на врага казачьей лаве. «Лава – даже не строй в том смысле, как его понимали и понимают регулярные войска всех стран, – писал И.А.Родионов. – Это нечто гибкое, змеиное бесконечно поворотливое, извивающееся, это сплошная военная импровизация с бесконечными вариациями разыгрываемая, по вдохновенной, граничащей с безумием, прихоти полководца.

Но чтобы в совершенстве осуществить такую кровавую импровизацию, надо быть полководцем-художником, но чтобы инструмент, на котором он был призван исполнять кровавые арии, должен быть совершенным»(15, с.78). Красота и мощь казачьей лавы способствовали воспеванию её в кубанских песнях: «Линейные казаки по флангам стоят, / Шашками блистают, подраться хотят / Мы пробили стену, пошли на ура / Били рубили, крепко поранили» (3, с.36). В другом тексте есть такие слова: «На шашки удально прибрязнем, / Врагам тут смерть, а нам ура»(3, с.55).

Наиболее показательна для народной истории ситуация, когда казаки рубят, гонят и топчут численно превосходящего противника. В таких эпизодах наиболее ярко выступает гиперболическая природа народных оценок казачьего ратного мастерства. Противник предстает заведомо сильнее, но неминуемо терпит поражение: «Двадцать пятое апреля / Будет помнить курд всегда, / Как лихая третья сотня / Понеслася на врага. / Каграмон с своим алаем / И Абдул Меджид был с ним / Со значками, с бунчуками. / Собирались под Тундин / Наших было с полусотню. / А у них было сот пять, / Но героев третьей сотни / Этим им не испугать»(16, с.65).

Однако, наряду с гиперболами народное восприятие лавы обусловлено и историческими реалиями. Тексты устной истории хорошо отражают тот факт, что атака совершалась казаками не «в лоб», её успех был обусловлен внезапностью, действиями из засады, укрытий. Успешные действия 3-й сотни, воспетые в приведённом выше тексте, оказывается, определились скрытным выдвижением атакующих на передовые позиции: «Подобравшись незаметно / К ним шагов на двадцать пять / Шашки вон и буйным вихрем / На врага орлы летят / С гиком врезались мы в гущу озадаченных врагов / И рубя всех как капусту / Не щадили их голов»(16, с.65). Участник Первой мировой войны М.Я Могильный рассказывал нам об особенностях подготовки и проведения кавалерийской атаки: «Кавалерия тоже подбирается, где балочка, где поближе, поближе. Ну, скомандують командиры: «Взвод, или сотня, шашки наголо!» Команда подалась… Постановылы нас так: десять сажень – двадцать шагов один от другого. Так мы шли в бой… Шашку ты должен держать в плечо, чтобы товарища не повредить в седле»(26).

Действие холодным оружием сочеталось со спешиванием и винтовочным огнём: «И пешим строем мы поладим, / Лошадкам скажем: -Ну, ложись! / Врагов стрелками позабавим; / На лошадь вмиг и с шашкой мчись»(3, с.55).

Обращение к документальным материалам вполне подтверждает сказанное. В одном из приказов по Урупскому полку, относящихся к 80-м годам ХIХ в., говорится: «При маневрировании проделать движение лавою вперёд, назад и в стороны, перемены фронта лавою, при этом начиная движение лавою высылать вперёд джигитов, которые выскакивая из каждого взвода и отделившись от фронта шагов на 300 и далее, производят стрельбу, спешившись с коня и положив последнего из за него выезжают другие и т.д., действуя ружным или холодным оружием (23, л.80об.).

Грозному оружию казачьей лавы – шашке, в народных песнях посвящались проникновенные строчки: «Послужила, ты, стальная, / На турецких головах, / Аддахни ж типерь, радная, / В чёрных хозавых ножнах! / Ты сироткай одинокай / Нежна гладишь грудь маю / И работаю жестокай / Атличалася в баю. / Лишь, бывало, агласицца / Пирид фронтом: «Шашки вон! / Ты, как светлая зарница / Выхадила из ножон»(7, с.142).

Однако, на деле практически вся военная история казаков показывает, что главным оружием их были стрельба и маневр, а не «прямая» рубка в ближнем бою. Из лобовых клинковых и рукопашных схваток с обученным фехтованию противником казаки выходили победителями чаще не на полях сражений, а на страницах официозных исторических романов (6, с.439) и… в народной версии истории. Не случайно выдающийся русский полководец М.Д.Скобелев в своей инструкции войскам Ахалтекинской экспедиции, в которой участвовала и казачья конница, рекомендует: «Нашей кавалерии не следует вдаваться в одиночный бой с многочисленной конницей противника, имеющего прекрасных коней и с детства привыкшего владеть холодным оружием»(5, с.55), «атаки неприятельской конницы встречать соответственной переменой фронта, если это окажется нужным, и залпами с близкого расстояния»(5, с.54). Участник Кавказской войны Д.И.Никифоров приводит рассказ казака о том, что в поединке с черкесом «подставленная вовремя шашка не допустила удару коснуться головы». Опытный боевой офицер не преминул заметить: «Такие моменты бывают редко!»(10, с.59).

В народной исторической картине мира (да и в некоторых сценических действиях современных танцевальных коллективов!) допускается фехтование шашкой, приём «мельница» – «рубка двумя шашками на перетянутых через седло укороченных стременах, что позволяет вставать на коне в полный рост и уходить от ударов»(17, с.19). В станице Исправной И.А.Беляков рассказывал нам: «Надо уметь увэрнуться от сабельного удара… Если не будешь уметь, отрубают голову. Вот када вин (враг. – О.М.) шашкой махае так, ты чувствуешь, шо вин тебе щас по шее ударив, ослабь (шейные мышцы, – О.М.) и так – ныкода шашка нэ полизэ в тело, свэрху пройдэ, вот натянул так голову, так ослабь – уже шашка нэ полизе в тело – рубцы нэ дадуть. Вот цэ старики так говорять. Воны зналы. Уси способы вот этой борьбы и уже зналы. Вот вин с ним бьётся шашкой, куды вин размахнулся шашкой, вин знал, в якэ положение ему при этом ударе стать, чтобы остаться живым»(24).

Особенности народного мышления допускают сакральные знания способов неуязвимости от рубящего оружия (14, с.81), но реальный бой стал бы для слишком уповающего на них казака последним.

Клинок шашки при ударе обычно описывает большую дугу, наибольший рассекающий эффект достигается в её нижней части. Значит удобнее всего было использовать это оружие при внезапном налёте всадников на пеших. Конструктивные особенности шашки затрудняют «игру клинков», фехтование в прямом смысле слова: отбивы, короткие контратаки (6, с.273). Поэтому атака казачьей конницы, там где она действительно имела место, была скоротечной, рассыпной, задерживаться для полноценного фехтования было нельзя – застрелит вооружённая не только нарезным, но и скорострельным оружием пехота, накроет валом осколков, или шрапнельным залпом. И песня о румянцевских походах, когда князь Долгоруков «с мечом острым, как с молнией, / Он пустился в тучу вражую. / Где мечом сверкнёт – тут улица, / Где вернёт коня – там площадь тел»(3, с.67) проникнута гиперболами, характерными ещё для древнерусских былин. На деле же в стремительном конном бою имел значение один удар. «С размаха, с оттяжкой. На всём скаку, – пишет Г.К.Панченко. – А дальше – во весь опор. А фехтовать с противником, даже если этот удар не достиг цели… всё равно не придётся: он уже дальше, вас уже разъединило течение битвы»(6, с.274). В «Уставе строевой казачьей службы» был целый раздел «Фехтование», включающий круги, уколы, удары и защиту (20, с.108-123), но для пешего казака. Отбивы шашкой в конном строю предусматривались лишь для пики (20, с.48-49), в обучении шашечным приёмам внимание акцентировано на ударах вполоборота направо, направо и вниз направо (20, с.44).

Поэтому, когда в кубанских сказах В.А.Попова говорится о казаках: «грозной лавой налетели они на турок, и закипела сеча. До полудня бились казаки с турками, не пуская их в кубанские степи»(12, с.108), то налицо типичный приём, который характерен для народной исторической картины мира и для средневековых рыцарских романов. Весьма показателен и текст песни о бое с пытавшимися прорваться из осаждённой Плевны войсками Османа-паши: «К ним на помощь владикавказцы, / Прилетели как стрела, / Завязался бой ужасный, / Рукопашная пошла / Турки дрогнули, сробели, / Побежали кто куда, / Мы по пяткам их чесали, / Без особого труда»(3, с.64). Бросаются в глаза два противоречивых утверждения. Первое: вроде-бы говорится, что «завязался бой ужасный, рукопашная пошла». Другое отмечает во-первых, скоротечность атаки – «прилетели как стрела», во-вторых её успех прежде всего при преследовании бегущего противника. Обращение к документальным подробностям боя под Плевной, воспетого в песне, подтверждает гиперболизацию первого и реалии второго утверждения. М.Я.Могильный на наш вопрос об атаке в шашки отвечал: «Рубали, но мало приходылось, потому – или оробеют (турки, – О.М.), убегають, падають. Ну, были таки (казаки, – О.М.), шо и рубали. Ну, один раз настойчиво было. Пошли в атаку, добежали: «Бросай оружие!» А они (турки, – О.М.) луплять! Пришлось кавалерии поворачивать, убегать»(26).

Огнестрельное оружие, добрая винтовка, воспеваются казаками не меньше, чем шашка: «Ты винтовка, друг мой верный, / Всяк с тобою служить рад, / Как гордится тобой смело / Царя Белого казак / Ты наружностью красива, / И украшен я тобой, / Ты мне радость подарила / Превосходною стрельбой / Наведу я твою мушку / В мишень дальнюю твою, / И махальный мне покажет / Пулю верную мою»(3, с.116). Или: «Ружья новые берданы, / Штыки вострые у нас. / Нам и нечего бояться, / Мы поважены сражаться»(3, с.40).

В последнем тексте, кроме того, опоэтизирован и штыковой бой. Поэтизация штыкового удара нам представляется не случайной, поскольку это уникальное явление русского военного искусства было тесно связано с образом жизни народа. Испокон веков характерными видами физического труда на Руси были рубка леса, пилка брёвен, колка дров, косьба, молотьба, кузнечное дело. Лесоруб и косарь работали, что называется, от зари до зари. С.Г.Быбик из ст.Новодеревянковской говорил нам: «Шо значить казак? Казак – хлебороб, казак любыть трудиться. Почему у нас на Кубани пошло вот это всё (расказачивание. – О.М.)? Им (большевикам, – О.М.) нужно было убрать казаков. Шоб свободно выполнять вот эти программы. Казак устойчивый, казак сильный. Сейчас шоб человек был здоров, так занимайся спортом, а казак – у его всё время спорт в руках: и бег, и на руках, и на ногах, один мешки таскает, и копает, и шо ты хочешь»(28). Многочасовая работа топором, косой молотом, цепом трабовала высокой точности, координации движений, экономного распределения сил. Поэтому характер и навыки повседневного труда во многом определяли основные черты ведения русскими боя уже с глубокой древности (18, с.183). Исследователи военного искусства ХVIII в. справедливо отмечают, что в русской пехоте не прижился комбинированный способ рукопашного боя тогдашних «классиков» военного искусства шведов, когда солдат одновременно пользовался фузеей с багинетом (в левой руке) и шпагой (в правой). «Такой способ, – говорят О.Г.Леонов и И.Э.Ульянов, – требовал длительной подготовки, поэтому русские, не обладавшие ни достаточным временем для обучения, ни достойными учителями, применяли более простые приёмы. В большинстве случаев одетые в мундиры русские мужики действовали фузеей как рогатиной или вилами. Именно тогда начал формироваться русский стиль штыкового боя, который позже так поражал врагов»(8, с.27). Поэт и офицер М.Ю.Лермонтов дал ему предельно ёмкую характеристику – удалый:

Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой…

Тем, кому доводилось поработать топором или косой, знакомы чувства азарта и удали, захватывающие дух. Ведя штыковой бой, русские солдаты долго не чувствовали себя усталыми в схватке, не были скованы физически и духовно, поэтому сражения под знамёнами Суворова, Румянцева и других русских полководцев действительно были удалыми. Такой удалый бой воспет и в народном творчестве кубанцев: «Как кубанцы-пластуны / Грудью встретили врагов, / Угостили из берданок, / Доходило до штыков.»(3, с.64). В другой песне говорится: «Ой да как пошли впеёд, ой и затрещали басурманские бока. / Ой да все дидойцы, ой да тягу дали / От солдатского штыка»(3, с.77). В песне 22-го пластунского батальона времён Первой мировой войны есть такие слова: «Замоталысь гололоби. / Що робыть – не зналы / Як ужарылы мы с ружжив / Тай «ура» крычалы. / Выкыдают хлаки били / Руки пиднимають, / А пластуны крычать «ура», / И штыками вгощають» (16, с.209). Такое отношение к штыковому удару в народной картине мира находило аналогии в реалиях боевых будней казаков. В «Истории 1-й бригады Кубанского казачьего войска приводится случай, когда на 3-х казаков 1-го Кавказского пешего казачьего батальона, доставлявших на подводе из ст.Урупской продукты напали до 30 человек черкесов. После обмена противниками залпами «хищники ожесточились и желая поразить казаков с гиком бросились на них разом со всех сторон с шашками в руках; но храбрые пешие казаки и тут отразили их штыками. Тогда злодеи не решились более нападать на казаков и возвратились за Лабу без всякой добычи»(22, л.117об.). У Ф.А.Щербины описан эпизод, когда казак Никита Сержант, «ничем особенным не выдававшийся», подвергся нападению пяти черкесов: «Казак сразу сообразил как ему действовать. Он стал у лошади и взял в руки ружьё, которым и начал «отмахиваться» от азиатов. С ловкостью фехтовальщика он не допустил черкесов нанести ему ни одной шашечной раны». Правда историк замечает: «Долго ли продолжалась бы эта неравная борьба одного с пятью противниками, сказать трудно, но в критический момент к Сержанту прискакали три казака одностаничника. Горцы постыдно бежали»(21, с.279). Кавказские казачьи пешие и черноморские, а затем и кубанские пластунские батальноны ориентировались на уставы полков регулярной пехоты. Правда, в последних обучение фехтованию проходило под руководством опытных офицеров и унтер-офицеров, поэтому русский солдат в мастерстве штыкового боя превосходил многих противников (19, с.155).

Помимо соответствия техники ружейных приёмов традиционным занятиям в жизни народа успехам в рукопашных схватках на Кавказе способствовало и чисто практическое соображение – длина ружья с насаженным на него штыком. С этим же было связано и долгое сохранение пики у черноморских казаков. В одной из кубанских песен турки толкуют: «Ох, напрасно, горемыки, / Мы набросились на пики / И на русские штыки»(3, с.41). М.Я.Ольшевский писал в своих воспоминаниях по этому поводу: «Несмотря на ловкость и искусство, с которым вообще чеченцы умели владеть холодным оружием, несмотря на остроту лезвия шашки, соединённой с другими её достоинствами, редко когда они торжествовали в рукопашном бою. Это происходило как оттого, что штык, насаженный на ружьё был более длинным оружием, нежели шашка, так и по той причине, что каждый из наших приземистых егерей, не говоря уже о рослых мушкетёрах и могучих гренадёрах, был физически сильнее каждого чеченца. А потому случалось, что приклад и даже кулак повергал чеченца наземь замертво.

-О, урус крепкий человек, большой рука у него, говорили чеченцы, поднимая вверх сжатый кулак»(11, с.307).

Цитированный выше автор, участник Кавказской войны, удачно указал ещё на одну особенность: связь штыкового и кулачного боя. Сенатор В.А.Инсарский сообщал о наблюдениях участников Кавказской войны, которые считали, что тактические приёмы пехоты успешнее усваивались теми солдатами, которые были знакомы с кулачным боем (4, с.81). Кулачные бои в станицах, устраиваемые «стенка на стенку», играли огромную роль в выработке необходимых воину качеств и навыков. Притом бойцы усваивали начала тактики и военной дисциплины (4, с.114). Старожил станицы Шапсугской Ф.Ф.Жерновой связывал умение казаков вести рукопашный бой с навыками, полученным на «кулачне»: «Пластуны умели стрелять хорошо… Ну и рукопашный бой…Борьба-бой… Казачьи приёмы булы. Одного бье казак, а три пада. Кулаком. Бой бул. Выйду на кулачню: одного бью, а три пада…»(27). В песне, записанной А.Д.Бигдаем от казачьей команды в Горячем Ключе, запорожцы обращаются к атаману Калнишевскому с просьбой позволить побить «москалей»: «Гэй, нэ дозволыш з палашамы, та дозволь з кулакамы, / Гэй, шоб хоть слава нэ пропала та помиж козакамы»(2, с.35).

Прикладные аспекты народных кулачных боёв, однако, не стоит преувеличивать и уж тем более выстраивать на этой основе разного рода «казацкое ушу». Кулачный бой как в запорожских куренях, так и в донских и кубанских станицах характеризовался обычным для восточнославянской традиции выставлением отдельных «стенок» от каждого куреня, края и т.д., возрастной градацией. Большинство ударов наносилось по корпусу, защита была практически не поставлена. С точки зрения техники «кулачки» отставали от бокса на полторы-две сотни лет (6, с.454).

Это же относится и к разного рода «реконструкциям» «боевого гопака», «пластунского стиля», «Казачьего Спаса» и т.п. Причём их подвижники всячески уходят от вопроса: на основании собственно какой информации воссоздаются боевые приёмы, а тем более своеобразная философия единоборства. В лучшем случае следуют туманные, без конкретных указаний, ссылки на тексты устного народного творчества (6, с.279). Но мы уже видели, что у устной истории несколько другие задачи, поэтому в ней зачастую отражается не столько мир реальной действительности, сколько народный идеал. «Восстанавливать» боевую систему по текстам песен и рассказов, танцевальному фольклору крайне проблематично. Другое дело, что в разных фольклорных жанрах могут отражаться навыки и исторический опыт народа (1, с.26-27), но опять же, в обобщенном, не детализированном виде. У японских и китайских мастеров хранились специальные словесно-описательные пергаменты, сопровождавшиеся рисунками приёмов. Однако даже такой документ, специально созданный для обучения бою, был мёртв без указаний наставника.

Тот же народный танец в чистом виде, не прошедший хореографическую обработку, несёт весьма мизерную информацию о единоборстве. Разве что он с самого начала развивается как «танец-сражение» со своеобразной техникой, этикой и идеологией. Так, шотландский танец флинн включает упражнения с оружием. Раньше их включала французская кадриль (первоначальное название – квадриль, т.е. «бой четырёх» (двух пар) и греческий сиртаки. До сих пор они содержат «фехтовальные» элементы: резкий поворот со «сменой противника», безотрывное сопровождение «вражеского клинка» (сейчас – руки партнёра). Но такого о гопаке не осмеливаются утверждать даже его подвижники. Единственное «прижизненное» (1780-е г.) изображение казачьего гопака на боевой танец не похоже (6, с.438). Если же после обработки в танце выявляются некие боевые элементы, совсем не обязательно, что они были в нём изначально. Просто любое движение, исполненное высокого совершенства, применимо в боевом искусстве. Гопак, не будучи боевым искусством, может базироваться на тех же принципах, что и воинская казачья практика: резкой смене уровня атаки, приседаниях (или даже добровольных падениях) с последующим выпрыгиванием (6, с.439). Например, в бою под Яссами в 1577 г. запорожцы как раз таким способом полностью дезориентировали турецких стрелков. Правда, речь здесь шла о перестрелке, а не о рукопашном бое.

К тому же народные тексты, даже там, где красноречиво описывают действия казаков, не оставляют оптимистических выводов для «реконструкторов» казачьего боевого искусства. И.А.Беляков так рассказывал о подготовке пластунов в станице Исправной: «Пластун кто такий? Як ты на земли распластался, шоб тоби противник не заметил, и дилай своё дило. У нас на гору щас выходе вот эта площадка. Та сторона була заселэна, а цэя сторона не була заселэна по реке. Тут скачки булы, состязалысь, борьба разна. И було обгорожено поле. Ну, так говорять диды, метров, аршин сто, сажней пятьдесят в длину, говорять, сажней двадцать пять в ширину. Була обгорожена жердями. И никто не заходыл, не имив права туда зайти. Када вырастал бурьян, вже здоровый, шо воны делалы. Вот шобы развить у казачёнка способности таки. Пускають одного оттуй, одного отсюй. Якый пэрвый засечёт второго, дае сигнал, шо вин засёк. Тода, значить, цого казачёнка награждають. Так говорил дед мене: сталкивалысь лоб в лоб и не слыхал один одного, до того натренированы булы»(24). Пластуны, создавшие уникальную систему выживания, и которым требовалось умение подкрасться, внезапно напасть, взять «языка», действительно владели рукопашным боем с ударами, подсечками, захватами. Но назвать это «единоборством» сложно, поскольку не предполагалось, что противник готов к обороне. Вступать в «честный» маневренный бой с часовым было смерти подобно! Противник первым делом закричит, что станет концом и для тайной вылазки, и лично для пластунов (6, с.443).

Допуская возможность для «своих» героев бесшумно поползти и захватить неприятеля, народные версии истории редко допускают подобные действия со стороны «чужих». Даже если казак заснул на посту, он сквозь сон услышит приближающихся врагов. И.Н.Ефименко из ст.Кардоникской рассказывал о случае, имевшим место в Польше, во время Первой мировой войны, о котором он слышал от отца: «Казак стоял на посту. Где-то там на посту стоял и в секрете, как раньше в секреты выставляли. И вот он заснул. А потом сквозь сон слышит разговор: «Козак, козак». А поляки называли козаков – «козак». И он глянул, и он кинжалом семь человек уложил. Вот семь человек было, они боялись просто на него напасть! Потому шо они ходят: «козак», а как его взять – не знают. И вот пока они думали, как его взять, он схватился, взял и порезал семь человек. Так што кинжал – это тоже оружие!»(25).

В реальности польские разведчики вряд ли бы стали задумываться и вслух советоваться, как им взять спящего казака, да и в поединке трудно представить победу одного над семерыми. Но очевидная и универсальная особенность народной истории состоит в том, что она носит нередко условно-вымышленный характер, погружена в необычный, со значительной долей фантастики мир, соотносимый с миром реальной истории не столько в эмпирическом плане, сколько в плане идейных установок. Показательно и сакральное число врагов – их семь.

Гиперболическая природа ратного мастерства казаков наиболее ярко предстаёт в рассказах о так называемых характерниках, владеющих Казачьим Спасом. Общаясь во время схватки непосредственно с Богом, казак, владеющий Спасом, якобы так мог зачаровать врагов, что они теряли его из виду и в бешенстве истребляли друг друга. «Владеющий словом» чувствовал в полёте «свою» пулю и уклонялся от неё. И.А.Беляков на вопрос о таких людях рассказывал: «Говоре дедушка – уже революция була, с большэвикамы воювалы. Ворона (фамилия, – О.М.) у нас, у его мэльница, богатый, а мне, говоре, далы бумажку, шоб я Вороне отвиз, пэрэдал. Ну, я, гговоре, на коню, литю до его. На коню скачу. Скольки воны (красноармейцы. – О.М.) в мени стрилялы и не попалы, ни в мени, ни в коня»(24). Традиционен в таких сюжетах мотив вытряхивания пуль из бешмета после залпа по казаку. Писатель Ю.Сергеев говорит об одном из записанных им рассказов: «После боя вся черкеска у него была в дырах от пуль. На людном станичном плацу он соскочил с коня, расстегнул пояс и встряхнул одежду: пули горохом посыпались к его ногам! Старик-казак божился мне, что стоял в трёх шагах и всё видел своими глазами. Былина? Сказка? Может быть… Но, если об этом рассказывают несколько стариков и приводят множество случаев, это уже СПАС»(17, с.19).

Столкнувшись с миром народных исторических представлений, Ю.Сергеев подвергает его реально-исторической идентификации, видимо, и не подозревая, что подобное наделение героя сверхъестественными свойствами – явление весьма типичное для народной традиции. Описание действий характерников в Гражданскую войну говорит лишь о встрече традиции и движущейся истории. Отклик на вновь возникающие проблемы народной жизни обнаруживает типологическую преемственность и выражение народных оценок и стремлений. В этом нетрудно убедиться, если обратиться к рассказам о запорожцах-характерниках, записанных на Украине в конце ХIХ в. Я.П.Новицким. В одном из них повестуется: «Среди запорожцев было много характерников… Бывало, бьются запорожцы с ляхами, и, гляди, ляхи побивают наших. Как только окажется рядом Кравчина – так ляхам и нет хода. Пули летят, а запорожцы ловят их в заполы»(9, с.91-92). Или: «Сошлись москали, сошлись и запорожцы. Москали стреляют, а запорожцы полы подставляют… Набрали полные заполы пуль и пошли к царице. «Свет большой матушка! На тебе эти заряды, может, они понадобятся»(9, с.88). Даже беглое сравнение этого материала говорит о действии закономерностей, обеспечивающих типологическую преемственность.

Разумеется, это не избавляет нас от необходимости соотнесения народной картины мира с различными реалиями. Казачество имеет богатую историю вооруженных столкновений. Целый ряд фактов героического поведения под вражеским огнём мог стать источником для создания «своей» исторической конструкции, в которой были переплавлены реальные события и народные оценки и ожидания. Можно вспомнить, к примеру, солдатские рассказы о неуязвимости для пуль «белого» генерала М.Д.Скобелева. В.А.Потто, описывая штурм Ахалцихе, рассказывал о том, что губительный огонь турок заставил казаков-артеллеристов укрыться за камнями: «Это по-видимому, наскучило наконец, одному из казаков, Старикову. «Эх, вы, лежебоки, – шутя укорил он товарищей, – вот посмотрите-ка, какую я задам выпляску на самом лафете. Пусть вся турецкая сила полюбуется мною!» И он, вскочив на лафет, действительно пустился в присядку, припевая:

Казак, казачок,

Казак, миленький дружок…»(13, с.141).

Но в реальной истории таким ситуациям редко свойственен счастливый конец: «Пуля ударила его в грудь и сбросила с лафета»(13, с.141). Впрочем, и в народной версии трагическая развязка в подобных случаях – не редкость. Так, в песне о казаке Ступникове, который «храбростью своей резвился», итог печален: «Верно, рок судил несчастный, / Сгиб в чужой он стороне»(3, с.83).

Реальность ратного ремесла исторической картины мира кубанского казачества обнаруживает множество соответствий с реальностью исторической жизни кубанцев. В народной истории так или иначе преломился жизненный опыт её создателей и хранителей: манёвр и рассыпной строй лавы, спешивание и применение огнестрельного оружия, грозный для врагов стиль штыкового боя, связь его с образом жизни и обрядовыми действиями («кулачки»), схватка, основанная на внезапности нападения и т.д.

Но казачий войсковой мир описан своим языком, своим способом организации текстов и передачи информации. Поэтому попытки перебросить мост к реальному военному искусству казаков, минуя эти особенности, обречены на неудачу. Нередко даже в рассказах, слышанных от очевидцев, воинское искусство казаков приобретает гиперболические размеры и идеальные качества, хотя в сознании рассказчика они предстают вполне естественными и обыденными. Обычными стереотипами выступают условно-преувеличенное время батальных эпизодов (протяжённость шашечного боя), наделение шашки особыми, не присущими ей , качествами. Герои также наделяются необыкновенными свойствами, и народная концепция истории в большинстве случаев обеспечивает победу в любых обстоятельствах. Реконструкция боевых искусств на подобном материале может выявить лишь какие-то ценностные установки и нормы поведения наших героических предков, но вряд ли восполнит наши знания об особенностях ратного ремесла без привлечения археологических, документальных, мемуарных и других источников. В истории казачества достаточно ярких страниц и нет нужды их фальсифицировать.