| Вероятным восточным заимствованием, по мнению части исследователей, является ряд казацко-родовых геральдических фигур, которые выросли из тамговых знаков кочевых народов Евразийской Степи. До сих пор специально не исследовались одежды и внешний вид казаков (возможно, потому, что их «восточный» характер казался очевидным). Так, Дмитрий Яворницкий, который впервые уделил внимание казацким символам в быту, по поводу одежды писал: «Нет сомнения, что крой одежды запорожских казаков, особенно высоких шляп, широких шаровар, длинных кафтанов и широких поясов, восточного происхождения и заимствованный ими от татар и турков». Вместе с тем Яворницкий не придал символическое значение прическам, на которые в первую очередь обращали внимание его информаторы. Тем временем именно казацкие чубы и вихры нужно рассматривать как специальный признак доблести и родовитости, перенятый от степного рыцарства. Во времена Яворницкого, наверное, это уже не распознавалось, а вот для византийцев Приска и Льва Дьякона «селедки» Аттилы и Святослава служили четкой чертой их высокого рыцарского статуса. Хотя в одежде запорожцы старались копировать европейцев, а восточное одеяние прижилось как обычная добыча, разве что их роскошь должна была подчеркивать военное везение.
Казаки не создали также специальной одежды или ритуала в одежде, если не принимать во внимание разгульную «показуху» и страсти к красному цвету, присущие восточным воинам. Яворницкий, правда, упоминает случай, когда крымский хан наградил казацкого старшину красными кафтанами, но тонкость восточного ритуала, связанного с одеждой, в казацкой среде, похоже, не прижились. Поэтому уже в конце XVII ст. зажиточные казаки, следуя европейской моде, позволяли изображать себя в стальном обмундировании, хотя изредка случается портрет казака в кольчуге, что не отвечало европейской моде. Рядовых же казаков вскоре без всяческих протестов с их стороны вообще переодели на московский лад. Тем временем, мусульманские соседи казаков – османцы и иранцы – тщательно следили за собственной одеждой вплоть до начала XIX ст., а в героическую эпоху своей истории вообще откровенно пренебрегали трофейными латами европейских рыцарей, сохраняя привязанность к кольчугам или пластинчатым доспехам. Сохранились рисунки, на которых наряженные в цветастый шелк турецкие всадники импозантно крушат окровавленными мечами закованных в железо европейских противников («людей из железа»), и русских генералов и их пехотные каре.
Итак, непохоже, чтобы казаки позаимствовали у турков вместе с одеждой присущее ей значение «турецкой» доблести. Вместе с тем, нет оснований утверждать, что они переняли от своих западных коллег ту символику одежды, которой пропитана европейская куртуазно-рыцарская литература и дворовый этикет. Словом, одежда в Украине не стала атрибутом рыцарства, и казаки относится к ней более или менее безразлично. Тоже можно сказать и о другом символе европейского рыцарства, заимствованного с Востока – роскошные ковры и палатки, которые в эпоху расцвета куртуазной культуры стали одним из обязательных отличий рыцарства с соответствующим ритуалом применения. Значимость этого символа в глазах европейца хорошо иллюстрирует легенда о Тимуре, который якобы цветом своей палатки показывал противнику, осажденному в каком-то городе, что за судьба его ждет. Сидя в первый день осады в белой палатке, он давал знать о своей готовности оказать милосердие; если палатку заменили на красную – это обещало осажденным кровь за их упрямство, а черная палатка означала безусловное опустошение и уничтожение города. Европейское происхождение этой легенды, пересказанной Софоновичем, не подлежит сомнению, учитывая семантику классической для европейской средневековой культуры триады цветов – белого, красного и черного, которая была несвойственна Востоку. Как видим, восточные заимствования творчески осваивались и сознательно вводились в ритуальную систему западноевропейского рыцарства на тех правах, что и удельные, местные элементы. Что же касается казаков, то, очевидно, ритуальная сторона их интересовала меньше всего, если речь шла о второстепенных для непритязательного быта предметах. Зато совершенно другим было отношение к оружию.
Оружие как сословное отличие имело более всего оснований для освоения рыцарской идеологии, поскольку рыцарский статус определялся делением общества на вооруженных и простолюдинов – «milites et rustici», что позднее переросло в известную триаду «oratores, bellatores, laboratores». При этом, очевидно, что в процессе своего формирования рыцарство как господствующее сословие вынуждено избрать своим отличием наиболее дорогой вид оружия, которым и на Западе, и на Востоке всегда был меч. Поэтому и там, и там меч (сабля) одинаково принадлежали к истинному, «честному», благородному оружию. Даже появление огнестрельного оружия, которое положило конец классическому рыцарству, не покачнула идеологического значения меча. Наоборот, он возносился выше ружья или пистолета, объявленных, как напишет Ариосто, «машинами проклятыми и подлыми». Не считались рыцарским оружием и дешевые, а из-за этого доступные низшим сословиям копья, ножи и топоры (хотя последние были страшным оружием, нередко намного эффективнее меча). Как известно, казачество сполна наградило уважительным отношением меч, точнее его аналог – саблю.
На фоне вооруженной символики западноевропейского рыцарства лук и ружье как рыцарские отличия украинского казачества выглядят как-то неожиданно. Тем временем именно лук является важным элементом на портретах казацких старшин, например – на известном портрете Байды Вишневецкого. Левой рукой Байда держит саблю, которой почти не видно, а правой – лук с поставленной на тетиву стрелой. О не случайности изображения легендарного Байды с луком свидетельствует широко известная дума, в которой рассказывается, как казацкий герой расправился со своими палачами с помощью лука и стрел. Лук присутствует и на портретах других рыцарей: Петра Сагайдачного (гравюра при стихотворении Саковича), житомирского старосты Семена Дениска, казака на заставках карт Украины Гийома де Боплана и т.п. Чуть ли не самыми популярными символами украинской геральдики также является изображение лука и стрел. Похоже, если бы последняя развивалась самостоятельно, то эти фигуры заняли бы в ней место таких почетных геральдических знаков, как меч и сабля. Для сравнения: в западноевропейской геральдике лук встречается нечасто и занимает, соответственно, место «низшегого» знака.
Почетное место в казацкой символике принадлежит также ружью. Достаточно сказать, что вооруженный ружьем образ казака стал официальным гербом Войска Запорожского. Такое же изображение существует на хоругвях сотен, на печатях и портретах. Но наиболее ярко символическое значение ружья как рыцарского, даже богатырского оружия проступает в казацких думах. Из классической думы о казаке Голоте, записанной в конце XVII ст., видно, что неотъемлемым признаком казацкого рыцаря, кроме доброго коня и пышного одеяния, является его оружие, которое включало «пищаль семипядный». Таким образом, ружье тесно связано с образом казака – как символическим, так и реальным.
Однако среди геральдических знаков ружье, в отличие от пушек и пушечных ядер, не встречается: общепринятая геральдика его не признавала. Это, очевидно, отвечало восприятию огнестрельного оружия как «нечестного», «подлого», хотя и дорогого, что было присущее многим народам мира. Многочисленные доводы этого можно привести и из украинских источников. Так, кроме известного выражения о сравнении холодного и огнестрельного оружия («пуля – дура, штык – молодец»), есть ряд фразеологизмов, которые относят два упомянутых типа оружия к разным оценочным плоскостям: с пулей связаны негативные коннотации («запустить пулю в лоб»), а со штыком – положительные («здоровый, как штык»). Напрашивается объяснение, что когда меч как символ рыцарства был реально побежден мушкетом, который к тому же по технике использования не отвечал правилам рыцарских поединков, то негативное отношение, даже пренебрежение к огнестрельному оружию в словесности рекомпенсировала его победоносный прогресс в реальности. На Востоке конкуренция огнестрельного и холодного оружия создавала такой же культурный эффект. Например, крымский хан Мехмед Герей IV в 1660 г. писал московскому царю Алексею Михайловичу: «Аллах не любит бахвалов. Если вы гордитесь своими ружьями и пушками, то мы полагаемся на Аллаха, который создал этот мир из ничего». Ясно, что в этом случае рукой Мехмед Герея, чингизида, – истинного восточного рыцаря-воина, водила рыцарская спесь.
Итак, можно констатировать очевидное расхождение знаковой системы рыцарской символики в Западной Европе, на которую якобы должны были ориентироваться казаки, и символики казацкой. Что же касается ружья, то его место в казацкой символике не отвечает ни западному, ни восточному рыцарскому этосу. Это требует объяснения: откуда и почему в казацкий этос пришло предоставление луку и ружью символического значение рыцарского оружия?
Лук как оружие и символ восточного рыцарства
Признавая, что лук пришел в Украину с Востока, мы неизбежно сталкиваемся с вопросом: что же такое Восток для Украины в широком контексте? В отношении нашей проблемы этот вопрос также является довольно острым, потому как исторические факты (по крайней мере, известные сегодня) ставят нас перед реальностью, что так называемое восточное рыцарство в образе стреляющих из лука всадников зародилось на территории древней Украины. Ныне общепринятой считается гипотеза, что украинская степь, где был впервые приручен конь и развилась верховая езда, стал одним из тех ареалов, на которых зародилось кочевое скотоводство и откуда, достоверно, оно распространилось по всей степной Евразии. Во всяком случае, первые – благодаря Геродоту – известные истории о кочевых скотоводческих сообществах киммерийцев и скифов существовали именно здесь. Соответственно, украинская степь стала одним из центров развития культуры степного войска с его двумя основными боевыми отличиями – конем и луком, что послужило образцом для военных революций во всех уголках ойкумены. В частности, приблизительно в XVIII ст. до н.э. лучники на колесницах появились в Азии, в XVII ст., до н.э. гиксосы («пастушьи цари», как их называли египтяне) завоевывают Египет, с XVI ст. до н.э. начинается завоевание Индии, с XIII ст. до н.э. колесницы с лучниками появляются в Китае.
Вторая военная революция началась вторжением киммерийцев и скифов с Причерноморья в Закавказье в VIII ст. до н.э. На этот раз степняки уже прибыли верхом на конях. Первыми оценили преимущества такого войска ассирийцы, которые завели у себя во времена правления Тиглатпаласара III (745-727 гг. до н.э.) кавалерию. И хоть ассирийцы выглядели неуклюже в своей долгополой одежде верхом на конях по сравнению с расслабленной посадкой в седле скифов, но даже такая кавалерия сделала их непобедимыми и дала возможность провести крупные завоевания, создав первую в истории империю. Эта вторая военная революция, вызванная степняками, так же приобрела мировой масштаб. Из Азии кочевые скотоводы в конце IV ст. до н.э. привели кавалерию в Китай. Ву-Линь, который правил в 325-398 г. до н.э. как правитель царства Хао, был первым из китайцев, который завел у себя конницу.
Следующие два с половиной тысячелетия – до гражданской войны в России – на полях битв Евразии, кроме Западной Европы, безоговорочное лидерство удерживала легкая кавалерия степняков и большие кавалерийские соединения. Можно с легкостью утверждать, что среди всех видов оружия именно лук был основным и наиболее эффективным оружием степных всадников. Тяжелая конница одерживала в Азии победу лишь благодаря гетайрам Александра Македонского и парфянским катафрактариям. Монголы и турки, особенно османцы, хотя и имели временами тяжелую кавалерию, но функции ее, в отличие от Западной Европы, были очень ограниченными – в основном для уничтожения противника, который уже отступает. Верховые лучники еще и в XVIII ст. продолжали противостоять вооруженным огнестрельным оружием войска европейских государств. Так, крымско-татарская конница вплоть до завоевания Крыма Российской империей в 1771 г. успешно обороняла не только границы Ханства с Украиной, но и придунайскую границу своего сюзерена, Османской империи, против первоклассных европейских армий.
В Западной Европе военное развитие всегда развивалось по-другому направлению, отличающемуся от Степи или от Ближнего Востока. Леса, которые не представляли интереса для кочевников в смысле распространения на них власти, освободили Европу от угрозы завоевания степными всадниками и оставили неопровержимый приоритет ближнему бою, а, следовательно – и холодному оружию. Поэтому в Европе кавалерия с самого начала, которое связывают с гальштатской культурой, избрала своим главным оружием копье и меч в дополнении с тяжелым защитным вооружением. Правда, знакомство с луком вследствие контактов с Ближним Востоком и его широкое военное применение имело место и в Европе. Римляне использовали его против варваров, англичане – против французов в Столетней войне (с тем же результатом, что и на Востоке). Однако ни римляне с их странной техникой стрельбы из лука (они натягивали тетиву к груди, а не к плечу), ни англичане с их простым, а потому длинным и неудобным луком, известным на Ближнем Востоке с середины II тыс. до н.э., так и не одержали над своими соперниками безоговорочной победы. Арбалеты, заимствованные с Востока, тоже широко распространились в Европе, но всегда воспринимались как «подлое» оружие. Итак, в целом холодное оружие и тяжелое вооружение, а также и западноевропейское рыцарство, властвовали в Европе все то время, пока в Азии властвовал лук и легкая конница.
Соответственно способу ведения битвы, символы военного статуса и военной доблести имели существенные различия. Какой бы мы не взяли сюжет – битву, осаду крепости, охоту, везде различие восточного и западного заметно с первого взгляда. Хорошим примером может послужить иконография битв Александра Македонского – воина, который служил образом непобедимого рыцаря, как на Западе, так и на Востоке. Например, на миниатюре конца XV ст. книги Жана Воклена «История Александра» битва показана как фронтальная атака закованных в панцире рыцарей, которые орудуют тяжелыми копьями и мечами. А на миниатюре 1689 г. из «Искандер-Наме» («Истории Александра», поэмы турецкого поэта Агмеди конца XIV – начала XV ст.) видим битву в типично степном стиле: одни нападают, а другие отступают, на скаку поражая противника стрелами способом, описанным еще Геродотом. Сцены охоты также изображают европейских рыцарей с мечами: даже св. Георгий поражает дракона не копьем, а мечом (восточный аналог св. Георгия – Баграм-Гур – на миниатюрах до XVI ст. забивает дракона стрелами). При штурмах городов восточные рыцари не слазили с коней, обстреливая осажденных из луков, словно на обычном поле боя, а вот залазить на стены приходилось простым пешим воинам, как и в Европе.
Соответственно основному оружию и тактике боя, восточное рыцарство изобрело свои виды военных упражнений, среди которых наиболее распространенными являлись стрельба из лука и метания дротиков. Так называемая «раме аль кабак» (стрельба в кабак) пользовалась большой популярностью и среди османцев, и среди египетских мамлюков, по происхождению – причерноморских степняков, которые присвоили этой игре такое гибридное арабо-турецкое название.
Тип восточного рыцаря в образе всадника с луком надолго задержался даже в тех странах, которые, в сущности, уже не имели ничего общего со степными империями – в Османском государстве, Сефевидском Иране, в Египте. Так, сипагов (то есть, с определенным упрощением – феодалов) Османской империи, которая создала чуть ли не мощнейшую в мировой истории армию, европейцы традиционно изображали с луком и стрелами, хотя уже в начале XVII ст. турки начали пренебрегать искусством стрельбы из лука. Правда, приверженцы добрых старых обычаев упрямо считали необходимым обучать элитное янычарское войско, которое имело шанс пополнять ряды сипагов, стрельбе из лука. Так, автор трактата о янычарском корпусе (начало XVII ст.) ропщет, что из-за казнокрадства командиров, которые присваивают деньги на содержание тиров, исчезает предрасположенность к стрельбе из лука. Аргумент его довольно интересный: тот, кто завел такой тир, сделал это ради того, чтобы янычары стали хорошими лучниками. Эти слова звучат как-то неуверенно и свидетельствуют о том, что автор ропщет, словно по инерции, отдавая дань стойким идеалам старого рыцарства. Еще одним интересным доводом стойкости рыцарской романтики среди турецких командиров является соображения известного османского историка Кятиба Челеби о том, как неуместно командирам флота вести себя так, будто они – дерзкие рыцари-герои, которые сражаются луком-стрелами в гуще кавалерийского боя: ведь во время абордажа можно натолкнуться на вражескую пулю. Он пишет:
«И капуданд-паша не выходит из галеры и, чтобы вести войска, посылает своих командиров. А чтобы самому, севши в лодку, сражаться с луком-стрелами – это противоречит канону. И, кроме того, опасно, когда во время боя командира нет на месте. Сколько поражений произошло из-за этого на земле и на море»
Оставляя без комментариев драматичность османской риторики, можем констатировать, что дух степного рыцарства долго не выветривался в Османской империи.
В Европе же наблюдаем противоположное отношение к луку. Любое метательное оружие было не в почете еще со времен античности, где лучников набирали, как правило, среди союзников или конфедератов.
Так называемый «скифский» способ стрельбы из лука, как и тактика ведения боя, когда степная конницы притворно отступает, а потом неожиданно нападает, со времен Геродота вызывали презрение у греков и римлян, а со временем и европейцев. «Скифский» выстрел Ксенофонта (позднее его иногда еще называли парфянским) служил синонимом коварности. Что же касается репрезентаций восточного войска, то средневековые миниатюристы с большим сходством в манере изображения воюющих сторон, когда нередко с первой точки зрения не установишь, кто есть кто, использовали два распознавательных признака людей Востока: лицом мавра и луком. Иконография побед над восточными войсками содержит также примеры горделивого изображения лука. Так, на гравюре конца XVI ст., которая представляет победу войска Великого княжества Литовского над московитами в битве при Орше (1514), показано, как последние убегают, побросавши на землю луки, которые топчут кони победителей. Оружие противника, брошенное на землю, всегда символизировало триумф победителей, но в данном случае особенно выражается еще и «сарматское» презрение по отношению к московитам – «скифам».
Идеология сарматизма была широко распространена не только в среде Речи Посполитой, но и в казацкой среде, однако в рыцарской символике казачий лук получил, как мы уже видели, почетное место. Это, среди прочего, могло диктоваться и прямыми военными реалиями, однако важнее кажется то, что образ воина-всадника, который стреляет из лука, воспринимался в этом географическом ареале как удельный, собственный. Условия степной жизни (включая времена украинской колонизации, когда к культуре кочевников приобщились и казаки), сделали эту традицию особенно продолжительной.
Рыцарская романтика северо-причерноморской Степи привлекала и польских воспевателей рыцарства ХVІ-ХVII ст., то есть еще «истинных сарматов», а с течением времени – даже их далеких потомков. Так, даже Генрик Сенкевич для подчеркивания разносторонности рыцарских талантов своих героев наделял их хорошим умением стрелять из лука: вспомним хотя бы господина Мушальского и Басю из «Господина Володиевского». Казаки тем более не могли избежать поэтизации лука как рыцарского оружия. Степные войны принуждали перенимать боевой опыт и оружие противника. Особенно актуальным это становилось тогда, когда рейд в поле осуществлялся по частной инициативе, иначе достаточно было мечтать о самозащите дорогим огнестрельным оружием. Лук-стрелы в степных условиях выступали наиболее выгодным оружием с тактической стороны. О глубокой традиционности лука в Украине свидетельствует упомянутая выше частота его изображения на гербах и печатях, а также то, что среди украинцев очень долго бытовало восточное название лука и арбалета – куша (кстати, именно куша была гербовым символом киевского магистрата, хотя опекуном города считался изображаемый на земской хоругви Архангел Михаил).
Один из ярких примеров вознесения лука как символа рыцарской доблести преподносит поэма «Ерісеdіоn» – посмертный панегирик черкасскому старосте, князю Михаилу Вишневецкому, изданный в Кракове в 1585 г. (по гипотезе Натальи Яковенко, его автором был служащий князя, волынский боярин Ждан Билицкий). В целом панегирист старается провести четкую границу между рыцарями Вишневецкого и татарским или турецко-татарским войском. Рыцарская смелость, храбрость, сноровка, стойкость и даже дисциплинированность первых противопоставляются хитрым, злым, а еще буйным, грозным, подвижным (когда речь идет о тактике) завоевателям-грабителям. Правда, в поэме довольно объективно оценивается боеспособность врага и неоднократно подчеркивается, что военная удача одинакова для всех, поэтому в боях гибнет много «наших». Буквально описаны места сражений, участники, тактика. Однако когда автор пробует противопоставить войска языком символов, а именно – по видам вооружения (ружья княжеских рыцарей с одной стороны, татарский лук – с другой), он начинает преувеличивать. Согласно повторяющейся метафоре поэмы (татарские стрелы «падают, будто град», а княжеские воины пускают «густые пули»), люди Вишневецкого луками якобы не пользовались, истребляя противника лишь с помощью ружейных залпов.
Характерно, что стрельба из ружья как тренировочное упражнение в описании рыцарского досуга не упоминается. Еще выразительнее эта особенность украинского военного быта проступает с дневника Николая Калусовского, слуги князя Яремы Вишневецкого, который в 1669 г. описывал любимые развлечения в лубенской резиденции своего покойного господина.
Приведенные примеры не оставляют сомнения в том, что лук в украинском восприятии, причем не только на казацком, но и на княжеском уровне, принадлежал к рыцарскому оружию. Причину этого явления необходимо искать не только в региональной специфике. Как уже отмечалось, среди османцев тоже надолго задержалась рыцарская символичность лука, хотя это во многом противоречило реалиям. Так, решающие для империи победы над персами в 1514 г. и египетскими мамлюками в 1516 г. были одержаны благодаря массовому применению огнестрельного оружия. Поражение классического восточного рыцарства, чей воинский авторитет считался общепризнанным на Востоке, превращала амбициозных османцев в наследников мамлюцких султанов, воины которых отличались блестящей подготовкой по степным стандартам: в верховой езде и стрельбе из лука. Именно поэтому в XVI ст. в османской миниатюре наступает эпоха неудержимой похвалы лука. В частности, на многих миниатюрах можно увидеть, как султан ведет свое войско – людей с пушками и вооруженных ружьями янычар, но сам он при этом изображается в окружении джур, которые несут луки; встречаются также изображения султана, упражняющегося в стрельбе из лука.
Ни в одной из соседних стран казаки не могли увидеть чего-то подобного. Симптоматично, что как войско они заслужили себе славу, прежде всего, в качестве пехоты, вооруженной огнестрельным оружием, то есть при более тесном сравнении выглядят аналогом османских янычар. Казаки подражали не только типу вооружения, но и боевой тактике янычар, которая состояла в пушечном и ружейном обстреле противника из-за телег (именно это, кстати, принесло османцам победу над Ираном и Египтом). Давнее же украинское название ружья – «янычарка» – вообще снимает вопрос о том, кто послужил казакам за образцом ее использования. Не вызывают подозрения и возможные каналы заимствований. Сам Байда Вишневецкий в 1553 г. предлагал свои услуги османскому трону, а один из его предшественников, Предслав Лянцкоронский, также воевал на Востоке. Боевые качества казацкой пехоты признавали и крымские ханы. Не имея на вооружении огнестрельного оружия, они вынуждены были во время антиосманских выступлений (например, после Хотинской войны 1621 г.) искать на Запорожье такого союзника, который бы смог нейтрализовать угрозу от янычар и султанской артиллерии. Однако вопреки всему, не ружье, а лук служили главным символом казацкой доблести и рыцарства – как и у османов. Итак, источником заимствования этого символа в рыцарской казацкой идеологии была, скорее всего, Османская империя.
Ружье – оружие не льва, а лисицы
Становление казачества пришлось на время так называемой военной революции, которая охватила, прежде всего, Европу после 1500 г. и была связана с массовым распространением и применением огнестрельного оружия. Это положило конец рыцарству как военной силе, итак, разумеется, ни пистолет, ни ружье не имели шанса получить себе престиж в глазах рыцарей. Клеймо «подлости» и «нечестности» осталось на огнестрельном оружии даже тогда, когда рыцарство освоило умение владения им. На одной из гравюр 1616 г. видим характерное изображение поединка: выбитый копьем из седла рыцарь тянется к «подлому» пистолету, лишь бы все-таки одержать победу. Неловкость во владении копьем здесь предлагается нейтрализовать ловкостью в стрельбе из пистолета, то есть отказом соблюдать старые правила честного боя.
Этот рисунок хорошо персонифицирует процесс социальных и этических сдвигов в европейском военном классе, вызванный военной революцией. Европейское рыцарство продолжало существовать как социальное явление, но вынужденное приспособить свое мировоззрение к новым военным реалиям. Это было непростым делом, потому что, с одной стороны, война была, согласно рыцарскому идеалу, единственным почетным видом занятий (в конце концов, за его счет рыцарство существовало), а с другой – из-за распространения огнестрельного оружия война становилась все менее и менее распространенной. Ответ, наконец, удалось сформулировать: из привилегии, предоставленной при возникновении (как во времена классического рыцарства), военное занятие превратилось в профессию. Одним из первых предельно ясно эту мысль высказал в 1630 г. Николя Фаре в популярной книге «Благородный человек, или искусство нравиться при дворе»:
«Поскольку каждый человек должен избрать себе профессию, то мне кажется, что нет ничего более почетного или важного для благородного человека, чем профессия военного [...]. Благородство приобретается оружием, поэтому лишь оружием его принадлежит удерживать»
Это была идеология нового явления – служилой аристократии. Хотя давний пиетет меча оставался и в дальнейшем очень сильным, а образы королевских мушкетеров, обрисованные в ХIХ ст. Дюма, не вызывают никаких ассоциаций с мушкетами, истинные идеалы знати теперь связывали с реалиями и практическими нуждами ведения войны в новых условиях. Пистолеты уже в начале ХVII ст. стали вытеснять меч или шпагу даже в таком сугубо рыцарском деле, как дуэль.
Изменение в практическом отношении к огнестрельному оружию вызвало применение новых этических норм поведения на войне. Французский маршал Монлюк (1502-1570), который прославился победами и жестокостями в гугенотских войнах, писал в своих «Комментариях»:
«Не стыдись прятаться ночью. Это совсем не позорно, а почетно шутить с врагом, который ищет тебя, а находит на рассвете лишь твой лагерь. Намного бесчестнее и постыднее быть разбитым во время отступления, когда ты уже такой доступный»
Геройская смерть Роланда теряла ореол славы, хитрость лисы начала цениться больше, чем доблесть льва.
На этом фоне казацкое оказание почестей ружью совпадало с эволюцией европейской традиции. Из казацкого эпоса хорошо видно, какое значение предоставлялось ружью как символическому оружию: возносится ловкое владение им, с любовью описываются богатый вид или дальнобойность. Даже когда сам казак в поздних переработках дум приобретает жалкий вид, его оружие остается объектом воспевания. Богатырский характер огнестрельного оружия подчеркивается эпитетом семипядный относительно пищали. В казацком эпосе можем также натолкнуться на эпизоды, где показано «шутки» казаков со своими соперниками при посредничестве ружья.С другой стороны, ружье в качестве эмблематического символа уживается лишь частично: это гербовый знак всего Войска Запорожского или отдельных полков и сотен, тогда как в личных гербах старшины доминируют восточные тамгоподобные знаки и лук со стрелами. Это перекликается с такой же преданностью с понятием «честного» оружия, которое сохраняло европейская знать. Нужно думать, свою роль здесь должно было сыграть и то, что Речь Посполитая, в рамках которой появилось украинское казачество, выпала из общеевропейского процесса военной революции, оставаясь чуть ли не единой страной, где наблюдалось сильное сопротивление модернизации войска со стороны старого рыцарского класса. Местная шляхта сумела удержать общество в стандартах старых идеалов, поэтому тяжелая гусарская кавалерия едва ли не до конца XVII ст. считалась главной силой армии Речи Посполитой, хотя на самом деле не гусары спасали ее, а, прежде всего, наемники, в том числе и казаки. Даже славная победа Яна Собеского над османами под Веной в 1683 г. была достигнута благодаря имперским отрядам и наемникам, которых король завербовал за австрийский счет.
Итак, предполагая возможность символического заимствования ружья из Западной Европы, необходимо учесть, что это состоялось (если состоялось) без вмешательства Польши. Теоретически это могло иметь место благодаря участию казаков в Пятнадцатилетней (1593-1606) и Тридцатилетней (1618-1648) войнах, но кажется маловероятным, чтобы так было на самом деле. Поэтому следует снова обратить внимание на Восток, где этот же период породил таких пороховых монстров, как Османская империя или Сефевидский Иран, с которыми казаки, так или иначе, имели дело. Отношение османовв к огнестрельному оружию, которое прослеживается в иконографии батальных сцен, имеет черты типологической близости с казацким подходом. Османы буквально загромождают изображение битв пушечными батареями и янычарами, которые с мушкетами шагают в атаку. Это грозное оружие, похоже, олицетворяло мощность огромного Османского государства, превратившись в объект эстетического восхищения.
Однако при более внимательном изучении отношения к ружью видим разительное сходство европейских и азиатских стереотипов. Османы отзывались об огнестрельном оружии с пренебрежением, как и европейцы. Так, в турецкой народной песни о бравом юноше Османе воспевают его подвиги под стенами Багдада, под тучами иранских зарядов, смазанных свиным салом. Речь идет, разумеется, не о техническом нововведении персов. Свинина в исламе выступала символом безверия и нечистоты (например, Агатангел Крымский упоминает многочисленные свидетельства источников о том, как иранский шах Исмаил, чтобы донять османского султана Баязида, держал при своем дворе свинью по кличке Баязид). Сало на зарядах, выпущенных из вражеских мушкетов, символизировало наивысшую коварность и подлость, поэтому не удивительно, что османские сипаги не спешили вооружаться пистолетами и ружьями, а султаны изображались, как уже упоминалось, с луками и стрелами. Что же касается военной символики, то османы оставались в ней такими же консервативными, как и их европейские коллеги. На военных флагах и эмблемах продолжали бытовать старые геральдические фигуры и знаки. Даже янычары не использовали ружье в качестве символа своего войска: на флаге янычарского корпуса красовался традиционный символ исламского войска – двухлезвенный меч Зу-л-Фикар. Лишь на флагах корпусов артиллеристов и бомбардиров были изображены, соответственно, пушка и мортира.
Необходимо отметить, что развитие нововведений, которые сопровождали военную революцию в Европе, не обходилось без заимствований с Востока. Как уже упоминалось, казаки называли ружья «янычарками», а их северные соседи тоже долго обозначали ружье с помощью слова тюфяк (от персидского «тюфенк», «тюфек», что означало буквально то же, что и пищаль). Чуть ли не первая известная тактика массированного применения огнестрельного оружия в Западной Европе не только поразительно напоминает скифский образ ведения боя, но и само название прямо указывает на источник заимствования. Речь идет об известном со второй половины XVI ст. в гугенотских войнах приеме, когда конница, вооруженная ружьями, обстреливала противника и быстро отступала. Этот прием имел турецкое название «каракол», что в турецком языке того времени значило «патруль». Не следует забывать и того, что янычары были первым в истории регулярным войском, вооруженным огнестрельным оружием. Его хорошо знали по всей Европе и, наверное, использовали как образец, причем еще в самом начале военной революции. Так что в образе янычар казаки имели достойный эталон, на который следовало равняться.
Подытоживая, можно утверждать, что рост значения роли огнестрельного оружия среди казачества стало логическим проявлением общего процесса развития технологии войны, который охватил как Восток, так и Запад. Однако маловероятно, чтобы символическое почитание казаками ружья брало свое начало на Западе. Этому бы должна была помешать привязанность к старым рыцарским символам консервативной шляхты Речи Посполитой. Вместо этого успех, с которым украинские казаки скопировали янычарскую пехоту как военную силу, создал веские основания вознесения ружья как символа казацкого войска и конкретнее – привилегированного вооруженного сословия, чего десятилетиями добивалось казачество. Впрочем, в связи с малоизученностью истоков казацкой геральдики остается неясным, не связана ли известная печать Войска Запорожского – казак с мушкетом – с геральдическим кругом Трансильвании, родины короля Стефана Батория, тоже достаточно плотно объединенной с османской традицией.
В завершение считаю целесообразным еще раз сделать ударение на сложности проблемы мощного влияния Востока на украинское казачество. Существующая по сей день идея казацкого «antemurale» – «пограничья» мусульманского мира – не должна заслонять факт проникновения восточной традиции в казацкую среду. Как описано выше, даже те идеологические символы казачества, которые имели, несомненно, европейские истоки, испытывали определенную трансформацию под влиянием Востока. На изученном примере использования в рыцарской символике лука и ружья видно, что сама идея этих образов и их конкретные функции инспирировались традициями Востока, усвоенными вследствие разносторонних контактов казачества с ближневосточными государствами, прежде всего Крымским ханством и Османской империей. Поражает, что эти заимствования были не механическим копированием, а глубоко укорененным фактором казацкой идеологии, о чем свидетельствуют творческие модификации. Это, в свою очередь, говорит о том, что казачество усваивало восточную культуру не только на уровне образов, но и на уровне идей.
|